Черный мотылек - Страница 5

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Каждый раз, в субботу вечером, когда девочки совершали свои вылазки, Джеральд буквально умирал от тревоги. Он воображал, будто Урсула не замечает его переживаний, хотя, конечно же, она все видела. В Лондоне, где жили теперь его девочки, они, должно быть, каждую ночь засиживаются где-нибудь допоздна, однако по этому поводу Джеральд ничуть не волновался. Он не думал об этом, и уж тем более не просыпался посреди ночи, гадая, спит ли уже Хоуп спокойно в своей кроватке в Кроуч-энде и вернулась ли Сара в свою квартиру в Кентиш-тауне. Но здесь, стоило им выйти за дверь, Джеральд даже для видимости не укладывался в постель. Он сидел в темноте кабинета, дожидаясь шороха шин на дорожке, скрежета ключа в замочной скважине, а потом второй раз — шороха шин и скрежета ключа.

Тридцать лет они спали раздельно, еще с тех пор, когда жили в другом доме, но Урсула знала все наверняка. Все ее внимание по-прежнему сосредотачивалось на Джеральде — словно на уродце, говорила она себе порой, на калеке. Испуганный и озадаченный взгляд жены приковывался к его лицу, мысли постоянно возвращались к мужу. По каким признакам она судила, где он сейчас — в спальне или в кабинете? Свет не пробивался, не доносилось ни звука. Полы сплошь устланы коврами, двери надежно подогнаны. Их спальни находились в разных концах дома. И все же Урсула знала, что он еще не ложился, как знала о том, что девочки еще не вернулись. Первая машина, подъезжая к дому, будила ее — Урсула никогда не проваливалась глубоко в сон. Сара уже дома, за ней и Хоуп — или в обратной последовательности, как случится. Ее это успокаивало, как и Джеральда. Но девочки возвращались не раньше полуночи, зачастую намного позже.

Дочерям не полагается знать, что отец бодрствует в ожидании. Он не включал свет в кабинете, чтобы они не догадались. Не надо им знать, что он за них переживает, что у него плохое сердце, что в среду больное сердце попытаются отремонтировать. Пусть остаются веселыми и беззаботными, как в детстве, когда родители казались бессмертными. Каково им будет, если он умрет на операционном столе? Бездна разверзнется у них под ногами, подумала Урсула. Выключила свет и уснула.

Она не слышала, как подъехала первая машина, но скрип двери в комнате Хоуп разбудил ее. Потом примчалась Сара, слишком быстро и шумно — должно быть, переборщила с выпивкой. Когда-нибудь дорожный патруль арестует ее за превышение скорости, и если газетчики прослышат и сообразят, чья она дочь, выйдет скандал. Дверца автомобиля лязгнула, дверь дома захлопнулась с грохотом. В порядке компенсации по лестнице Сара кралась на цыпочках.

Джеральд тоже старался передвигаться бесшумно, однако он был крупным и грузным и слегка покачивался на ходу. Если девочки и слышали его шаги, то решили, что отец пошел в туалет. Урсула прислушалась, но больше никаких звуков не доносилось. Она задремала, наверное, но точно потом не могла припомнить — запомнились только тишина и покой, а когда она снова включила свет, часы показывали ровно половину второго. Прилив достигал пика в час пятьдесят. Впрочем, безветренной летней ночью, когда море спокойное, прилив почти незаметен. Гости завидовали: приятно, должно быть, слушать ночью шум моря, но она его никогда не различала. Слишком высоко поднимается утес — тихое, неглубокое море осталось далеко внизу.

Днем он пережил какое-то потрясение. Эта мысль вырвала Урсулу из сна. Или это, или что-то другое разбудило ее. Может, ей приснился Джеральд — такое тоже случалось. Она припомнила, что вечером он казался оцепеневшим, пристально смотрел в пустоту. Пошел провожать в отель этих Ромни, а там что-то стряслось. Что-то или кого-то увидел, что-то неприятное сказали ему. Любое потрясение Джеральду противопоказано, все так же смутно подумала она и села на постели, включив свет. Четыре часа. Значит, все же уснула. Близится утро, тонкая серая полоса света проступила из-под занавесок.

И тут она услышала его. Наверное, эти звуки он издавал и раньше — вот что ее разбудило. Ночная рубашка была слишком тонкой, с узкими бретельками. Урсула накинула сверху халат, собрала длинные волосы узлом и заколола двумя шпильками.

Ни разу в жизни она не заходила к мужу в спальню. В этом доме — ни разу. Даже не знала, как обставлена эта комната. Дафна Бетти прибиралась здесь, меняла постель, напевая поп, или рок, или кантри.

— Джеральд? — окликнула Урсула.

Задыхаясь, он втягивал в себя воздух. Вот что означали эти звуки. Урсула отворила дверь. Занавески раздвинуты, по бледному небу плывет бледная луна. Совсем светло. Джеральд сидит на односпальной кровати, лицо розовое, весь в поту.

— Джеральд! — повторила она.

Он попытался ответить. Урсула поняла — это приступ, поискала глазами лекарство — глицерил тринитрат. Где оно? Прикроватная тумбочка пуста. Когда она подошла вплотную к кровати, муж внезапно запрокинул голову и взревел — словно животное, словно загнанный бык. Этот рев исторгся из глубины его глотки, из самой груди, из рвущегося сердца. Отголоски вопля замерли, Джеральд с силой забил в грудь кулаками, потом яростно вскинул руки — лицо его наливалось кровью и стремительно багровело.

Урсула попыталась схватить его за руки — забыть все, прижать к себе. Так она обнимала его однажды, в ту ночь, когда ему снилось, будто он убегает по бесконечному тоннелю. Но Джеральд боролся и с ней тоже, бил кулаками, глаза его вылезали из орбит, он размахивал руками изо всех сил, как рассерженный ребенок.

Она отступила в испуге. Джеральд испустил вздох — словно вода ушла по трубам с густым, пузырящимся клекотом. С лица постепенно сбегали краски — так смываются следы вина с дымчатых стенок бокала. Лицо побледнело, мышцы расслабились, отвисла челюсть. Смерть сотрясла его как погремушку, извлекая последний рокочущий звук, и Джеральд рухнул на кровать — в объятия смерти.